Лирика Александра Блока: «трилогия вочеловечивания»?

Общеизвестно, что всю свою лирику А.Блок рассматривал как единое целое, как «трилогию вочеловечивания». Он, чуть ли не по В.Розанову, выделял три этапа в своём творчестве. Нас будут интересовать второй и третий этапы, точнее, как на уровне чувств, боли, мысли А.Блок решает проблему человека. Есть все основания начать с темы любви.

В центре значительного числа произведений третьего тома – падение в любви, разные формы нелюбви. В этом отношении показательно стихотворение «На островах». Многое в восприятии и поведении лирического героя свидетельствует об обыденности, наезженности происходящего: « Вновь оснеженные колонны»; «Нет, я не первую ласкаю»; «Нет, с постоянством геометра // Я числю каждый раз без слов»; «Я чту обряд …». «Любовь» героя – это «любовь»-действо, в котором атрибуты мира («мосты, часовня, резкость ветра» и т.д.), «атрибуты» возлюбленной («тонкий стан», «узкие ботинки», «хладные меха») занимают главное место – место чувств, место женщины.

Таким образом, в стихотворении практически отсутствует образ возлюбленной. Подобную ситуацию, характерную для многих произведений А.Блока, ещё в 1896 году в статье «Декаденты» прокомментировал В.Розанов, отталкиваясь от творчества предшественников поэта: «Отброшено самое лицо любимого существа: на него, как на лицо оперируемое, набрасывается в этой новой «поэзии» покрывало, чтобы своим выражением страдания, ужаса, мольбы оно не мешало чему-то «существенному», что должно быть совершено тут, около этого лица, но без какого-либо к нему внимания».

Подавляющая же часть исследователей предлагала и предлагает принципиально иное. И.Роднянская, например, в статье «Трагическая муза Блока» утверждает: «Женские образы Блока «костюмированы», спрятаны в воздушный ворох наряда. Как часто Блок обозначает женское начало лёгкой деталью «её» убора: лента, платок, рукав, коса – вплоть до ботинки, перьев и каблука, холодных мехов, соболей, духов, шлейфа и колец. И эти туманные подробности сублимируют страсть в артистический восторг и любование – особая, бередящая душу и ускользающая музыка женственности, хорошо знакомая клану театральных поклонников. В таких образах-ролях природное и непосредственное проведено через культурное и символическое, они значимы не сами по себе, а тем, на что они намекают – где-то «там» или в душе героя».

Думается, И.Роднянская, вырывая «детали» из контекста, придаёт им произвольный смысл. «Узкие ботинки» и «хладные меха» в стихотворении «На островах» трудно назвать музыкой женственности, не говоря уже о сублимации страсти. Будь это так, герою не пришлось бы «лукавить», не пришлось бы оправдываться за обман-игру.

Оправдание, занимающее одну шестую объёма стихотворения (свидетельство значимости данного факта), построено как констатация того, чего нет и что служит для героя символом иных – настоящих – любовных отношений. Отсутствие их не только как бы развязывает руки мужчине, но и усиливает скрытую неудовлетворённость, горечь человека, вынужденного влюбляться в «хладные меха».

Итак, женские «атрибуты» спутницы героя – это знаки нелюбви, это повторяющиеся подробности, присущие нелюбимым женщинам. О героине лишь сказано: «голос влюблённый». И большего, видимо, не требуется, ибо главное произнесено. То есть женщины как героини почти нет в стихотворении, потому что нет влюблённого в неё мужчины, ибо объект изображения – он.

Не случайно в основе композиции стихотворения лежит скрытый монолог героя с традицией. Она периодически вклинивается в сюжет, выходит наружу. Отсюда внешне неожиданные, но внутренне мотивированные: «Да», «О», «Нет», «Ведь», - подчёркивающие нелюбовь героя.

В «Ресторане» внешне и внутренне принципиально иная ситуация. Если в «На островах» вечер – один из многих, то в «Ресторане» – не просто особенный, а тот, о котором говорят (как лирический герой): «Никогда не забуду». Если в первом стихотворении отношения мужчины к женщине – это привычка, обряд, заигранность, искусственность поведения, то во втором – естественная живая реакция и лирического героя («Я встретил смущённо и дерзко»), и юной незнакомки, сквозь игру которой пробиваются чувства, не подвластные обряду: «Но была ты со мной всем презрением юным, // Чуть заметным дрожаньем руки».

И всё же это не завязка любви, как бы впечатляюще, красноречиво происходящее ни выглядело:

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,

Ты прошла, словно сон мой, легка…

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашептали тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала,

И, бросая, кричала: «Лови!..»

Не без помощи автора остаётся ощущение нездоровости, болезненности, в конце концов греховности этой «любви» на расстоянии. Романтический налёт с неё снимается лишь в последней строфе, при помощи параллелизма, сравнения поведения незнакомки с поведением цыганки. Визжащая о любви цыганка – вот, по А.Блоку, духовно-нравственный эквивалент происходящего.

Более откровенно суть подобных романов передаётся в стихотворении «Унижение». Вновь, как в «На островах», в текст вводятся при помощи риторических вопросов высокие традиционные идеалы, заявленные на уровне антитезиса: «Разве это мы звали любовью?» Таким образом, обозначенные идеалы – своеобразная точка отсчёта, мерило чувств, событий, жизни, мира.

А.Блок с его пристрастием рассматривать взаимоотношения между мужчиной и женщиной под «соусом вечности» (что так и не смогла понять возлюбленная поэта Н.Волохова) верен себе и в этом стихотворении. Вопрос лирического героя «Разве так суждено меж людьми?» переводит любовь с уровня взаимоотношения полов на уровень общечеловеческий. Понятно также, что речь идёт не только об унижении в конкретном публичном доме, но и об унижении мужчины и женщины, унижении человека, любви вообще.

Унижают себя и других носители такой «любви» – безумной, сумасшедшей, демонической. Не случайно суть происходящего передаётся и через дважды названный жёлтый закат. И даже икона не в состоянии спасти, преобразить героиню, она только подчёркивает безумье губ. Постельная, плотская страсть красноречиво соседствует с «замогильным свистом», шлейф говоряще сравнивается со змеем, «тяжким, сытым и пыльным». Всё это понимает в конце концов и лирический герой, чей призыв: «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, // В сердце острый французский каблук!» – жест отчаяния. Отчаяния от бессилия изменить себя, ситуацию, жест, граничащий с духовным самоубийством.

Подобные мотивы встречаем во многих произведениях А.Блока, в частности в цикле «Чёрная кровь», куда входят девять стихотворений 1909 – 1914 годов. Уже само название говорит о многом, прежде всего о том, что писатель в определённые моменты своей жизни и творчества преодолевал левые стереотипы и утверждал традиционные ценности. Поэт, в отличие от многих авторов-современников, которые, подобно М.Цветаевой, воспевали, обожествляли страсть, в данном цикле не верит в неё, не приемлет страсть в качестве идеала. Более того, она, по А.Блоку, - чёрная кровь, аномалия, болезнь.

Характеризуя страсть, поэт прибегает к повторяющимся образам-символам. В четырёх стихотворениях 1912 года и трёх 1914 года А.Блок сравнивает страсть с грозой и «молньей грозовой». То есть она – явление внешнее, природное, стихийное, явление, с которым невозможно или трудно бороться. И в то же время это толкование значительно корректируется последним двустишьем первого стихотворения цикла: «Нет! Не смирит эту чёрную кровь // Даже - свидание, даже – любовь!». Таким образом, страсть – одно из проявлений глубинной, внутренней сущности личности, это явление греховно-бездуховного ряда.

Показательно, что любовный поединок во втором стихотворении цикла изображается как схватка двух демонов:

Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне

Притаился, глядит.

Каждый демон в тебе сторожит,

Притаясь в грозовой тишине.

В отличие от произведений А.Блока, где страсть – благо (чувство высокое либо низкое, но такое низкое, которое выше традиционно-высокого), в «Чёрной крови» пагубность страсти осознаётся героем и автором. Отсюда и такой образный ряд, передающий качество страсти: «страшная пропасть», «объятья страшные», «мука», «ядовитый взгляд», «змеиный рай – бездонной скуки ад» и т.д.

Итак, несмотря на очевидность «низости страсти» (использую итоговый образ из последней строки цикла), герой всё же не в состоянии противостоять ей. Он не может, как в стихотворении четвёртом, осуществить своё благородное «хочу»:

Как первый человек, божественным сгорая,

Хочу вернуть навек на синий берег рая

Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд…

Мужчина легко, без какого-либо усилия над собой, уступает «ядовитому взгляду» женщины, меняя потенциальный рай на реальный ад.

Если герой вступает в поединок со страстью (и это второй вариант его поведения в данном цикле), то со страстью не в себе, а во вне (типичный ход мысли, пример поведения человека-материалиста, обезбоженной личности). Избранный им способ решения проблемы оригинально неоригинален:

Подойди. Подползи. Я ударю –

И, как кошка, ощеришься ты.

(«Даже имя твоё мне презренно…»)

Над лучшим созданием Божьим

Изведал я силу презренья.

Я палкой ударил её.

(«Над лучшим созданием Божьим…»)

В другом случае, герой более «изобретателен»: он испытывает вампирски-сатанинское удовольствие от того, что возлюбленная умирает в «пытках любви»:

Знаю, выпил я кровь твою…

Я кладу тебя в гроб и пою.

(«Я её победил, наконец»)

Итак, в каком бы состоянии ни пребывал лирический герой данного цикла, как бы он ни противился низкой страсти, «чёрной крови», всё равно ему не хватает духовных сил выйти за пределы греха.

Преобладающий в лирике А.Блока взгляд на любовь проявился в цикле «Кармен», который создавался почти одновременно с «Чёрной кровью», создавался в тот период, когда поэт, как следует из его признания, слепо отдался стихии, был в согласии с ней, что, с точки зрения писателя, является своеобразным знаком подлинности, качества. И многие исследователи, идя вслед за Блоком, склонны придавать данному циклу не только этапное, но и вершинное значение.

Думаю, этот цикл ничем принципиально не отличается от многих предыдущих и последующих произведений. Кармен – это типично блоковская героиня, явление которой уже в первом стихотворении уподобляется стихии, «грозе певучей». Стихия - главное и по сути исчерпывающее всеохватное начало в «Кармен». И если бы не стихотворение «Есть демон утра. Дымно-светел он», то можно было бы говорить об одноплановости, однолинейности данного персонажа.

В этом произведении структуроопределяющими являются два образа, каждый из которых, в свою очередь, обусловливает тропику строф. Если в первом четверостишии делается акцент на утренность, чистоту, свежесть героини, то во втором – подчёркивается наличие ночного, тёмного, ужасного, стихийно-природного, червонно-красного, вероятнее всего кровавого, начала.

В других стихотворениях цикла этой амбивалентности практически нет. Нет, видимо, потому, что в вышеназванном произведении автор видит героиню на «расстоянии», с позиции в том числе и традиционных ценностей, а в остальных случаях Кармен запечатлена во многом уже иными глазами. Глазами героя, находящегося преимущественно в состоянии «пожара сердца» (В.Маяковский).

Страсть является доминирующим началом во взаимоотношениях героев. Показательно, что и слово «любовь» употребляется автором в трёх из двенадцати произведений. Но даже в них нельзя говорить о любви в традиционном понимании. Я учитываю и её воздействие, которое плодотворным не назовёшь («И сердце захлестнула кровь, // Смывая память об отчизне»), и плату за чувство («ценою жизни»), и, главное, её состав, суть. Слагаемые и критерии любви в цикле почти все из мира плоти.

Наиболее часто употребляются слова «зубы» и «глаза», при этом духовная нагрузка на них равна нулю: «Сверкнёт мне белыми зубами // Твой недоступный лик» («О, да, любовь вольно, как птица»); «В очах, где грусть измен…» («О, да, любовь вольна, как птица»); «Блеснул зубов жемчужный ряд» («Бушует снежная весна»); «Сердитый взор бесцветных глаз» («Сердитый взор бесцветных глаз»); «И не блеснёт уж ряд жемчужный // Зубов<…>» («Сердитый взор бесцветных глаз»); «Насмешкой засветились очи» («Бушует снежная весна»). Одинаковое количество раз – дважды – названы руки, голос, плечи, стан: «Да, в хищной силе рук прекрасных» («О, да, любовь вольна, как птица»); «Но этих нервных рук и плеч // Почти пугающая чуткость…» («Есть демон утра, Дымно-светел он»); «Дивный голос твой, низкий и странный, // Славит бурю цыганских страстей» («Ты, как отзвук забытого гимна»); «И песня Ваших нежных плеч» («Сердитый взор бесцветных глаз»); «Глядит на стан её певучий» («Среди поклонников Кармен»); «Да, всё равно мне будет сниться твой стан, твой огневой» («О, да, любовь вольна, как птица»).

Восприятие Кармен героем, автором (в отличие от «Чёрной крови» между ними дистанции нет, они – неразрывное целое) очень напоминает отношение Курагина к Наташе Ростовой, которое ещё Н.Страхов в статье «Война и мир». Сочинение графа Л.Н.Толстого» определил как чувственное, французское, противопоставив ему безуховское, толстовское видение. По мнению Н.Страхова, автор “Войны и мира” не верит в страсть, не верит страсти, альтернативой которой является любовно-семейная мысль. В таком подходе, думается, выразился традиционно русский взгляд на любовь и страсть, которые в цикле «Кармен» являются чувствами противоположными.

Подобное понимание редко появляется в некоторых стихотворениях цикла, вступая в резус-конфликт с преобладающим физиологическим подходом. В целом же в «Кармен», как в отношениях с Л.Дельмас, А.Блоку не удалось вырваться из плена чувственности, обрести любовь как нравственное, духовное творчество, через которую, в частности, индивид и становится личностью.

Последнее, завершающее цикл стихотворение «Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь…» показательно в этом отношении. Женщина предстаёт в нём как двойник мужчины, что не характерно для творчества А.Блока. Их двойничество, их идейно-духовная общность зиждется на самости, эгоцентризме. Герой прекрасно понимает «страшность», «дикость» положения Кармен и «здесь» (в мире земном), и «там» (в мире небесном). Однако именно оно в конце концов влечёт его к женщине, вызывает «любовь». Отсутствие «орбит», нарушение традиций, норм, утрата первичных, глубинных понятий о нравственности (ибо только тогда «нет счастья, нет измен… // Мелодией одной звучат печаль и радость…», когда ты – «сама себе закон») характерны не только для Кармен, но и для лирического героя. У него в цикле альтернатива «дома», как и любая другая положительная альтернатива, отсутствует.

Ситуация типичная для многих произведений А.Блока. Настоящий выбор у героя отсутствует из-за обезбоженности его сознания. Обезбоженность – факт, прямо или косвенно констатируемый, но в полной, духовной степени автором не оценённый. Так, из первого стихотворения цикла «Жизнь моего приятеля» следует, что безверие является одной из составляющих «чёрной души» героя. И показательно, типично для Блока, что ночь, дьявол – это образы, входящие в сравнения, через которые раскрывается суть тоски-грусти, второй составляющей «чёрной» души.

В данном случае явно перепутаны местами причина и следствие, что закономерно, если учитывать отношение ко Всевышнему. Лишь изредка поэт приближается к христианскому пониманию проблемы, когда обозначается чёткая зависимость состояния души от веры в Бога. Так, в восьмом стихотворении цикла акценты расставлены следующим образом: «Он разучился славить Бога // И песни грешные запел».

Однако чаще всего вера во Всевышнего уступает место женщине или подменяется верой в неё. Так, следующие строки: «Да, был я пророком, пока это сердце молилось» («Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…») - можно было бы воспринимать как формулу христианского духовно-творческого бытия, если бы не последовавшее затем уточнение: «Молилось и пело тебя, но ведь ты – не царица.» Возлагаемые чрезмерные надежды на женщину, умолчание имени Бога, умолчание, равное отсутствию, не могут не привести к «погасшим очам», «падению», ожиданию смерти.

А.Блок, как и Ф.Достоевский, уделяет основное внимание в своём творчестве духовному падению личности. Диапазон этого падения широк. Окончательное падение встречается редко, как, например, в отдельных стихотворениях циклов «Пляски смерти», «Жизнь моего приятеля». На него указывается при помощи прямых характеристик, констатирующих данный факт: «Хвать – похвать, - а сердца нет. // Сердце – крашеный мертвец» («Всё свершилось по писаньям…»); «Как тяжко мертвецу среди людей // Живым и страстным притворяться» («Как тяжко мертвецу среди людей»). Духовная смерть передаётся на уровне мироотношения и самочувствия героя: «Был в чаду, не чуя чада, // Утешался мукой ада» («Всё свершилось по писаньям…»); «Что? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость! // Ну, разве не смешно?» («Весь день, как день: трудов исполнен малых…»). О крайней точке падения, как правило, свидетельствуют поступки героя.

Среди них особое место занимают богохульство, богоборчество. Последнее качество чаще всего иллюстрируют циклом «Возмездие». Так, в комментариях к нему Н.Лощинская и С.Ясенский утверждают: в «стихах этого периода нарастает настроение богоборчества, происходит главный перенос вины за всё «зло мира», содеянное человеком, на Творца». С данным утверждением трудно согласиться, ибо подобные мотивы возникают только в трёх стихотворениях из семнадцати. Более того, в произведении «Забывшие тебя» наличие самого мотива вызывает сомнение. То есть строки «Когда вокруг сжимались кулаки, // Грозящие громам» я склонен трактовать как явление природное, что обусловлено контекстом всего стихотворения, следующими строками, прежде всего: «Навстречу нам шли грозовые тучи, // Их молний сноп дробил».

Подход названных авторов («В «громе» и «молниях» является Бог на горе Синайской сынам Израиля на пути их в землю обетованную») полностью перечёркивается последней строфой, в которой выражен авторский взгляд на проблему:

Напрасный жар. Напрасные скитанья.

Мечтали мы, мечтанья разлюбя.

Так – суждена безрадостность мечтанья

Забывшему тебя.

Иной, действительно богоборческий пафос проявляется в стихотворениях «На смерть младенца», «Мой бедный, мой далёкий друг!...». И если в стихотворении «Ночь, как ночь, и улица пустынна…» герой признаётся в том, что только «собирается бросить злобный вызов небесам», то в вышеназванных произведениях происходит отказ от Бога (при этом позиции автора и героя совпадают, между ними нет никакой дистанции).

Уже в самом названии стихотворения «На смерть младенца» указывается на событие, вызвавшее у героя богонеприятие. Внешне он – смирившийся Родион Раскольников, красногвардеец из «Двенадцати», поборовший в себе «чёрную злобу». Показательно, что описанию злобы, которая через восемь лет в поэме будет названа «святой», отводится почти треть объёма произведения.

Однако смирение героя, его победа над злобой и тоской временна. Смирение несёт в себе зёрна нового бунта, новой злобы. Свобода от Христа – вот к чему приходит герой, вот та философия, которая с социальными коррективами прорастает в «Двенадцати», а до поэмы с постоянной периодичностью проявляется в творчестве А.Блока, в стихотворении «Мой бедный, мой далёкий друг» в частности.

Оно проникнуто пафосом, прямо противоположным пафосу стихотворения «Забывшие тебя». Если в произведении 1908 года «недуг» объясняется забывчивостью, отказом людей от Христа, то в стихотворении 1912 года диагноз боли, тоски, отчаяния – «извечно лгущие уста» Всевышнего.

С учётом сказанного, возмездие, главная идея цикла, видится как наказание за лицо, за соличность Богу.

Своеобразное видение любви, веры во многом определило и отношение к Родине. В ранних произведениях: «Медленно в двери церковные…» (1901), «Я долго ждал – ты вышла поздно…» (1902), «Сгущался мрак церковного порога…»(1902), «Кто плачет здесь? На мирные ступени…» (1902), «Кто-то с Богом шепчется…» (1902), «Люблю высокие соборы…» (1902), «Я – меч, заострённый с обеих сторон…» (1903) и некоторых других - проявляется христианский или близкий к христианскому взгляд на личность и Россию. В них есть понимание сути веры, роли церкви, религиозное чувство и поведение: «Здесь места нет победе жалких тлений, // Здесь всё – любовь» («Кто плачет здесь? На мирные ступени…»); «Люблю высокие соборы, // Душой смиряясь, посещать» («Люблю высокие соборы…»); «Здесь – смиренномудрия // Я кладу обеты» («Кто-то с Богом шепчется…») и т.д. Даже в тех случаях, когда герой не понимает церковно-монастырскую жизнь, как в стихотворении «Брожу в стенах монастыря…» (1902), он способен подняться над своим отношением, своими поверхностными оценками («Заря бледна и ночь долга, // Как ряд заутрен и обеден») и сменить приговор этой жизни на христианское самоосуждение: «Ах, сам я бледен, как снега, // В упорной думе сердцем беден…»

Однако в восприятии России стал определяющим иной подход. Уже в раннем творчестве А.Блока наметилась чёткая тенденция постижения Бога через разные проявления Вечной Девы: «Я в лучах твоей туманности // Понял юного Христа» («Ты была светла до странности…»). Этот процесс имел и такое направление, когда место Вечной Девы занимала девка, а мир небесный и мир земной, Родина познавалась, характеризовалась через неё. Данная тенденция проявилась, в частности, в «Осенней воле» – этапном произведении, интересном в нескольких отношениях.

Как утверждает Г.Федотов в статье «На поле Куликовом», в стихотворении «впервые Русь, родина – «ты», живая, хотя совсем не святая – мать ли, жена ли, любовница?» Думается, ответ на вопрос, поставленный философом, содержится в третьей строфе: «И вдали, вдали призывно машет // Твой узорный, твой цветной рукав.» «Узорный», «цветной» в контексте «Осенней воли» и всего творчества являются опознавательными знаками явно не матери, не жены: третье ключевое слово «призывно», стоящее в ряду с «Русью пьяной», «кабаком», молодостью, погубленной в хмелю, прочитывается как «зазывно», что вносит необходимую ясность.

Так происходит присущее лирике А.Блока смешение России с любовницей, «Кармен». Поэтому нет никаких оснований рассматривать «Осеннюю волю» с позиций «подключения» к народной традиции, о которой говорил сам писатель в статье «Поэзия заговоров и заклинаний» и на которую указывают некоторые авторы.

Осенняя воля созвучна состоянию души героя. Более того, воля эта выражает и сущность Родины, она – то общее, что соединяет героя и отчизну. При этом А.Блок учитывает следующее: осенняя воля может восприниматься как неволя. Поэтому он ведёт зримый и незримый диалог с предполагаемым оппонентом, в результате чего, в частности, возникает вопрос: «Кто взманил меня на путь знакомый?» Ответ и монолог героя свидетельствуют, что избранный путь – добровольный и закономерный. Он, в конце концов, - возможность познания Родины, обретения себя через неё, условие личного существования, что наиболее отчётливо выражено в заключительных строках:

Приюти ты в долах необъятных!

Как и жить и плакать без тебя!

Нельзя не отметить, что традиционному восприятию России на уровне природы («Над печалью нив твоих заплачу, // Твой простор навеки полюблю...») нет равнозначного эквивалента на уровне человека, ибо Родина представлена «Кармен» и «Русью пьяной».

В стихотворении «Русь» (1906) через природно-мифологические образы сфокусированно выражено пантеистическое, языческое, дохристианское видение Родины, характерное для большинства произведений 1904 – 1905 годов, входящих в цикл «Пузыри земли». Хотя и кольцевая композиция «Руси» призвана подчеркнуть мысль «Твоей одежды не коснусь», думается, что только её и касается поэт. Реки, дебри, болота, журавли, колдуны, ворожеи, ведьмы, черти и т.д. – это только одежда Руси, а её сущность в очередной раз остаётся «тайной».

Качественно новое наполнение мотивы «Осенней воли» и «Руси» получили в «Осенней любви» (1907). В первой части стихотворения и синтаксическая фигура (параллелизм), и перекрёстная рифма второй и четвёртой строки (гроздь – гвоздь) призваны подчеркнуть мысль об однотипности, однородности, однокачественности двух миров - природного (осенняя алость – то есть кровавость – рябины) и человеческого (крестная смерть героя). В результате возникает проблема, вопрос, ответ на который либо отсутствует, либо вызывает сомнения: «И челн твой – будет ли причален // К моей распятой высоте?» Важно подчеркнуть, что таким образом проверяется и сама высота. При этом ясно: речь идёт не о конкретном месте распятия, а о духовном мире человека, его соотнесённости с миром Христа.

Проблема, увеличивающая масштаб переживаний героя и возвращающая его личность в прежние координаты, - это судьба России. Из слов: «Христос! Родной простор печален! // Изнемогаю на кресте!» - с редкой для А.Блока очевидностью следует, что страдания героя вызваны прежде всего печалью родного простора. Так происходит наполнение и качественное развитие идеи, заложенной в параллелизме первой строфы.

Вторая часть стихотворения построена на сопоставлении состояния осенней природы с переживаниями героя. Природа, выступающая сначала как первопричина настроения и мироощущения героя, с пятой строфы становится их камертоном. Образ «бывалое солнце» – символ зрелости, старости, увядающей жизни – вызывает возрастающую жалость, однако трудно сказать однозначно о качестве этой печали, грусти, боли. Не случайно данная часть стихотворения заканчивается вопросом, образом, одним из трогательно-трагических, многослойных в лирике А.Блока:

О глупое сердце,

Смеющийся мальчик,

Когда перестанешь ты биться?

Логика осени, принятая героем как непререкаемая истина, в третьей части произведения переворачивает традиционные представления о человеческих отношениях и мире вообще. Мужчина и женщина характеризуются с хорошо знакомых позиций страсти. О сущности их отношений, «любви» сказано вполне определённо:

И, верная тёмному раю,

Ты будешь мне светлой звездой!

Таким образом, при помощи оксюморона «темный рай» подчёркивается греховность женщины. Это качество не влияет отрицательно на отношение к ней мужчины. Наоборот, он воздвигает героиню на звёздный пьедестал и, осознанно или нет, на место Бога, что воспринимается как устойчивая традиция в творчестве автора.

Итак, «осенняя любовь» у А.Блока принципиально иная, чем, например, у С.Есенина, в поздней лирике которого «осенняя любовь» – это любовь прощение и прощание, благословение; в творчестве «певца Прекрасной Дамы» – пролог к грехопадению.

Конечно, можно привести образчик иного, «весеннего» отношения к миру «О, весна без конца и без краю…» (1907), первое наиболее известное стихотворение из цикла «Заклятие огнём и мраком».

Это произведение пронизано сквозной идеей приятия жизни. При этом, как часто бывает у поэта, взяты преимущественно крайние, противоположные её проявления: неудача – удача, плач – смех, веси – города, «осветлённый простор поднебесий» – «томление рабьих трудов». В пятой строфе происходит немотивированная текстом, но типично блоковская контаминация:

И встречаю тебя у порога –

С буйным ветром в змеиных кудрях,

С неразгаданным именем Бога

На холодных и сжатых губах…

Генетически героиня «О, весна без конца и без краю…» - родная сестра женщины из предыдущих и последующих произведений: кудри и вариации на тему «змеи» стали общим местом в лирике поэта. Однако «неразгаданное имя Бога» выглядит не только неожиданным, но и кощунственным «штрихом» в данном контексте, одновременно вполне традиционным в творчестве А.Блока. Вызывает недоумение и сама неразгаданность, допускающая разнообразные интерпретации.

Отношения героев, мужчины и женщины, так же антиномичны, как антиномичен мир. Звеном, соединяющим при всех, казалось бы, разъединяющих с обеих сторон символических «никогда» («Никогда я не брошу щита… // Никогда не откроешь ты плечи…»), является «хмельная мечта», мечта, которая в контексте первой строфы прочитывается как «весна», «жизнь». Поэтому последние строки воспринимаются как возвращение к идее приятия происходящего через приятие ненавидимой и любимой женщины.

Таким образом, становится очевидным, что вариант «весенней» любви по сути совпадет с «осенней», совпадает через неизбежное грехопадение, гибель обезбоженной личности. А из всего цикла (из таких, в частности, стихотворений, как «Приявший мир, как звонкий дар…», «Перехожу от казни к казни…», «О, что мне закатный румянец…») следует: нет никакой принципиальной разницы между «весенней», «осенней», «зимней» любовью к женщине и Россией. Её определяющая – безграничная воля - творчески несостоятельна, поэтому говорить о любви в традиционно-православном понимании нет никаких оснований.

Итак, сказанное и по понятным причинам не сказанное, опубликованные мною статьи «Блок и его «Возмездие» («День литературы», 2005, № 6), «Тема Родины в лирике А.Блока» («Литературная Россия», 2006, № 28) дают основание не согласиться с блоковской версией о «трилогии вочеловечивания». В своей лирике поэт выразил больше и прежде всего апостасийность человека и времени, расчеловечивание. Через героя, эгоцентрическую личность, Блок утверждал идеи духовно-нравственного релятивизма, либо возводил (вольно или невольно) пороки, греховную страсть и т.д. в идеал, либо поклонялся человекобогу… В других случаях через амбивалентный (преимущественно) и православный (редко) типы личности поэт транслировал принципиально иное отношение к болезням обезбоженного человека, оставался верен традициям русской литературы.

Из книги «Человек и время в поэзии, прозе, публицистике ХХ - XXI веков»

09.09.2020

Статьи по теме