Если попытаться несколькими словами определить сущность Георгия Соловьева-критика, то, думаю, ими будут цельность творческой личности. То есть с первых серьезных публикаций 1990 года («Динамика конъюнктуры» [3], «Не лукавя с истиной» [4]) до последних («Падения и взлеты Владимир Маканина в зеркале оксюморона» [5], «В лабиринтах псевдокультуры» [2]) Георгий Соловьев был неизменно последователен в утверждении ценностей, традиционных для русской литературы и отечественной мысли.

Писать молодому критику о критиках, как правило, сложнее, чем о прозаиках или поэтах. Для этого критику необходимо иметь сформировавшееся мировоззрение и систему ценностей, обладать необходимым профессиональным инструментарием и большими знаниями, позволяющими рассматривать произведение, творчество писателя в литературно-критическом, религиозно-духовном, историко-философском и иных контекстах. Статья «Не лукавя с истиной» – свидетельство того, что 22-летний Георгий Соловьев названными качествами уже обладал.

В этой работе, характеризуя первые книги критиков Павла Горелова и Александра Казинцева, Соловьев очень часто выходит за рамки традиционной рецензии. В данной статье краснодарский автор определяет свое понимание литературы и критики. По утверждению Соловьева, «моментом истины, нравственным камертоном» произведения, творчества писателя являются народность и патриотичность его позиции [4, с. 92].

Народность – ключевое понятие в мире Соловьева-критика. Он, продолжая традиции славянофилов XIX века, «правых» критиков ХХ столетия (Михаила Лобанова и Юрия Селезнева в первую очередь) в статьях разных лет народностью поверяет творчество десятков писателей разного творческого масштаба: Юрия Полякова, Дмитрия Балашова, Иосифа Бродского, Даниила Гранина, Василия Гроссмана, Николая Зиновьева, Юрия Ластовкина, Натальи Тованчевой и др. И тон этого разговора, позволяющего отсеять зерна от плевел, литературу от псевдолитературы, разговора длинною в творческую жизнь, был задан именно в статье «Не лукавя с истиной».

Обращение к книгам П. Горелова и А. Казинцева обусловлено, думаю, и общностью взглядов на литературу, народоцентризмом сознания и тем, что молодые критики, по мнению Соловьева, были «выше ортодоксальных догм так называемых «групповых пристрастий» [4, с. 92]. Надпартийная, наднаправленческая, надгрупповая беспристрастность отличает самого Соловьева-критика, о чем свидетельствуют, например, следующие его статьи: «Динамика конъюнктуры», «Размышления о ненастоящей литературе, или Геморрой нашего времени» [6].

Есть, думаю, еще одно качество, объединяющее Соловьева с героями его статьи. Из послесловия Вадима Кожинова к книге Павла Горелова «Кремнистый путь» Соловьев неслучайно приводит только следующие слова известного критика: «…литературный максимализм, стремление к предельной высоте требований, предъявляемых литературе» [4, с. 93]. А через 25 лет в статье о Юрии Селезневе кубанский критик отмечает аналогичное качество своего великого земляка [1, с. 172]. Из комментариев же Соловьева к литературному максимализму Павла Горелова и Юрия Селезнева следует, что он сам как критик, по меньшей мере, по двум причинам приверженец такого подхода. Во-первых, только соотнеся творчество автора с «лучшими образцами русской классики» мы сможем определить его настоящее значение, его место в литературе или псевдолитературе. Во-вторых, только отношение к критике как к выразителю и защитнику «русских идеалов и святынь», как к ответственному и главному делу всей жизни, позволяет «зоилу» состояться и, быть может, попасть в разряд, по терминологии Соловьева, «высокой критики» [1, с. 171, 172].

К этой критике автор статьи «Не лукавя с истиной» не относит таких известных «зоилов», как Карен Степанян, Евгений Сидоров, Бенедикт Сарнов, Виктор Ерофеев. И дело здесь не в молодости Соловьева, тем более не в его «литературоведческой близорукости», что позже справедливо увидел краснодарский критик в статье Вячеслава Огрызко о Юрии Селезневе [1, с. 174]. Для 22-летнего кубанского автора названные московские критики – идейно-творческие и человеческие антагонисты, с которыми его принципиально разнят взгляды на русскую литературу, критику, историю, народ, Россию. В этом противостоянии с «левыми» критиками-тяжеловесами проявились бойцовско-профессиональные качества Соловьева-критика: умение смело, резко, всегда аргументированно, часто иронично вести полемику с любым оппонентом.

Конечно, в статье «Не лукавя с истиной» у Георгия Соловьева были серьезные и надежные «помощники» – Павел Горелов и Александр Казинцев. С их помощью он наносит двойной удар по критикуемым авторам. В таких случаях проявляется и умение Соловьева выбирать самые показательные суждения как сторонников, так и оппонентов, сопровождая их своими – часто в скобках – комментариями. Этот прием Соловьев активно использует на протяжении всего творчества. Приведу отрывок из статьи 1990 года, где речь идет о книге Казинцева «Лицом к истории». Этот отрывок воспринимается в 2018 году как написанный сегодня (а это еще одна из черт настоящей «высокой критики»).

«Как верно подмечает Казинцев, эпической по своей сути формуле “человек – народ” В. Гроссман противопоставляет формулу абстрактно-призрачного “отдельного человека”. Один из героев “Жизни и судьбы”– Мадьяров декларирует: “Все мы прежде всего люди, понимаете, люди, люди, люди. А потом уж… архиереи, русские, лавочники, татары…” (Эта формула вообще стала путеводной звездой для наших “неорадикалов”, начиная от широко известного Евтушенко до дежурного хориста Эдмунда Иодковского. Однако вглядимся в этот образ: миллионы новоявленных Ларр, бия себя в грудь, истошно кричат: Я! Я – Вселенная…” И кругом, понятное дело, разруха – все “самоутверждаются”. Жизнь же строят не разобщенные отдельные человеки, а все-таки народ, то есть личности, единство которых питают национально-государственные идеи)».

Тип гроссмановского “отдельного человека”, отмечает молодой критик, “как в какой-то причудливой игре складывается из отрицаний: без национальности, без профессии, без социального статуса. Отрицаний много, но где же характерные, определяющие черты? Лик расплывается в неясное пятно”. Ан, нет. Образ все-таки потихоньку обретает контуры – не русский. Русские у Гроссмана, как правило, мерзавцы или холуи. (Да и как иначе? Россия – тысячелетняя раба, как скажет позже он в повести “Все течет”. А какова Россия-мать, таковы и ее дети…)» [4, с. 95].

Статья «Падение и взлеты Владимира Маканина в зеркале оксюморона», написанная Соловьевым в последний год жизни, – одна из лучших работ о творчестве Маканине вообще. Сегодня многие критические статьи производят впечатление, что их авторы не читали или читали бегло те произведения, о которых они пишут, ибо отсутствует конкретный анализ конкретных произведений и преобладает разговор, в котором «Я» критика подменяет «Я» писателя. В отличие от такого типа статей работу Георгия Соловьева можно назвать образцовым или почти образцовым критическим исследованием. В нем анализируются пятнадцать разножанровых произведений Владимира Маканина.

Большая часть критиков характеризовала и характеризует Маканина как цельную творческую личность. Показательны в этом отношении статьи-отклики на смерть Маканина Владимира Бондаренко, Юрия Козлова, Дмитрий Быкова и других, появившиеся в ноябре 2017 года. В отличие от многих авторов, Георгий Соловьев справедливо выделяет два качественно разных периода в творчестве Маканина.

Характеризуя первый период Юрий Соловьев на примере разных произведений 1970 – начала 1980-х годов ищет ответ на вопрос: каким образом преодолевается несовершенство человека, мира, «безобразие жизни». Ответ (часто от противного) в конце концов прост: через самопожертвование, любовь, творчество, сопряженное с другими, с народом, что наглядно проявилось в повести «Где сходилось небо с холмами».

О втором периоде творчества Маканина Соловьев говорит более подробно и аргументированно. Приведу два характерных высказывания критика о повести «Один и одна» и романе «Андеграунд, или Герой нашего времени». Думаю, эти высказывания бесспорно свидетельствуют о мастерстве Соловьева-критика.

«Но повествование, казалось бы, нацеленное на диалог с читателем, на его активную сопричастность, на деле представляет собой монологи героев, которые не слышат никого, кроме себя. Герои одиноки в жизни, они живут умозрительными ценностями, зараженные памятью об идейно-нравственной атмосфере, сформировавшей их эпохи 60-х. Им не удается преодолеть стереотипность своего мировосприятия и прийти к простым началам человечности, что и приводит героев к драме… Но вот симптоматичный нюанс – не к личной драме Геннадия Павловича и Нинели Николаевны (это в повествовании тоже есть), а к драме всего поколения “шестидесятников”» [5, с. 90].

«Одним словом, вновь реальность препарируется по законам оксюморона. Маканин подчеркнуто стремится выразить в романе ощущение духовной пустоты. Духовной пустоты, как предвестника духовного катарсиса (как хотелось бы ожидать)? Нет, нравственные истины романа, на наш взгляд, оказываются рассудочно-холодными – они не наполняются кровью, не облекаются в плоть реальной жизни, в результате ослабевают важнейшие связи между характерами героев и действительностью и… И умозрительная искусственность сюжетных построений тогда сама бросается в глаза» [5, с. 91].

Практически во всех своих статьях Георгий Соловьев – в разном объеме – рассуждает о том, что есть собственно литература. В последней работе, написанной за три месяца до смерти, в работе с говорящим названием «В лабиринтах псевдолитературы» Соловьев прежде чем начать разговор о «литературном гламуре», о «современных литературных кроликах с претензией на художественность», высказывает ряд общих критико-литературоведческих суждений. Он, говоря о существовании хорошей и плохой литературы, как об очевидном факте, делает акцент на гендерных особенностях словесности: «Но если мы признаем гендерную разницу между мужчиной и женщиной, то, вероятно, нужно признать и то, что самопознание, самовыражение женщины в слове, ее взглядах на мир и на себя в мире в чем-то (а может, и существенно) отличается от мужского» [2, с. 137].

Критик не выделяет типы женщин и соответствующие им религиозные, культурные, духовные, нравственные, эстетические ценности, направления и т.д., (что, например, сделал бы я), Соловьев говорит о том качестве, каким должен обладать писатель вообще: «Чувствовать жизнь – это, скорее всего, все же понимать время, главное в нем; видеть то, что отличает нынешнее от прошедшего, не только в делах, но и в мыслях, настроениях, движениях души» [2, с. 137].

В данной статье Георгий Соловьев убийственно-доказательно характеризует псевдолитературу, тексты, рожденные «в импотентной духом Москве и ее окрестностях», тексты Оксаны Робски, Лены Лениной, Сергея Минаева и других. Справедливо эти тексты Соловьев выносит за пределы русской литературы, относя их к «русскоязычному чтиву».

Вполне закономерно, что Георгий Матвеевич – один из лучших знатоков творчества писателей, рожденных на Кубани, рассматривает проблему псевдолитературы на примере местных якобы писателей. Наталью Тованчеву критик называет кубанским клоном лениных и робских и характеризует ее жизненный путь так: «Начинала будущий писатель корреспондентом в университетской газете с симптоматичном именем “По заветам Ленина”. Потом работала в пресс-службе администрации края уже по заветам тогдашнего губернатора Николая Егорова, потом газетный корреспондент с головой окунулась в реформирование кубанского телевидения и даже возглавила ГТРК «Кубань». Логично, естественно, было столь многосторонней в творческом плане личности, подбираясь к шестидесятилетнему юбилею, взбороздить и литературную ниву» [2, с. 138]. Отдадим должное иронии критика, через которую выражена его человеческая и творческая позиция.

По-другому – открыто и в ином эмоционально-интеллектуальном регистре – авторская позиция выражена в заключительной части статьи, где автор вновь возвращается к теме литературы и псевдолитературы, соотнося их с реалиями современной жизни. «Конечно, наше общество не без изъянов (поспешу оградить себя от обвинений в слепоте): паутина коррупции; безбашенность криминалитета; проституция, воспринимаемая как стиль жизни; неприглядный быт люмпинизированного населения – все это реалии сегодняшней России<…> Поэтому, отнюдь не зовя к приукрашательству (пусть этим занимаются политтехнологи и пиарщики), призываю к объективности. Когда литератор начинает не творить, а имитировать (описывая торопливо вид из полузашторенного окна и думая при этом, что чувствует и отображает горизонты современности), тогда и появляется обличительная псевдоправда, называемая еще литературным браком» [2, с. 140].

Закономерно, что в таком контексте возникает вопрос о «диагностах», о критиках, которые должны называть литературный брак браком. Через следующие слова Самуила Маршака Георгий Соловьев, думаю, выражает свое понимание назначения критики: «Критика необходима, как необходим фонарь, освещающий улицу. Без нее возможны уличные происшествия» [2, с. 141]. И таким очень ярким фонарем, освящающим нашу литературную улицу, на протяжении всего творчества был, несомненно, критик Георгий Соловьев. Осмысление масштабов его творческой личности только начинается.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Соловьев Г. Авторская позиция в литературно-критических статьях Ю. И. Селезнева // Наследие
Ю. И. Селезнева и актуальные проблемы журналистики, критики, литературоведения, истории: материалы первой Междунар. науч.-практ. конф. (Краснодар, 9–10 октября 2014 г.). – Краснодар: Кубанский гос.
ун-т, 2015. 589 с. 150 экз. С. 171 – 175.
2. Соловьев Г. В лабиринтах псевдолитературы // Родная Кубань. 2017. № 1. С. 137–141.
3. Соловьев Г. Динамика конъюнктуры // Кубань. 1990. № 3. С. 91–97.
4. Соловьев Г. Не лукавя с истиной // Кубань. 1990. № 4. С. 92–96.
5. Соловьев Г. Падения и взлеты Владимира Маканина в зеркале оксюморона // Литература – журналистика – критика: мир и бой. Сборник трудов. Краснодар: Кубан. гос. ун-т, 2017. 222 с. С. 87– 93.
6. Соловьев Г. Размышления о ненастоящей литературе, или Геморрой нашего времени // Слово. Нравственность. Закон. Сборник научных трудов, посвященных юбилею проф. А. В. Осташевского. Краснодар, 2009. С. 399 – 405.