Мороз Олег Николаевич – доктор филологических наук, профессор кафедры публицистики и журналистского мастерства Кубанского государственного университета на факультете журналистики. Автор книг «Историософская концепция А. Платонова: вселенная — человек — техника» (2001), «Художественные искания в русской литературе ХХ века. О поэзии Н.А. Заболоцкого и прозе А.П. Платонова» (2007), «Генезис поэтики Николая Заболоцкого» (2007) и многочисленных публикаций, посвященных истории русской и зарубежной литературы ХVIII — ХХ веков.

Студенты по-особенному относятся к Олегу Николаевичу: с нетерпением ждут занятий, записывают его высказывания, цитируют при подходящем случае, искренне радуются подаренной автором книге с пожеланиями на память. Поэтому возникла идея узнать преподавателя с другой стороны, что и было сделано в рамках данного интервью Софией Дибияевой.

С.Д.: Здравствуйте, Олег Николаевич. Каждое наше занятие Вы начинаете с вопроса, поиском ответа на который занимается уже ни одно поколение студентов факультета журналистики. Поэтому, начав именно с него, так символично я хотела бы дать старт нашему разговору. Скажите, пожалуйста, что хорошего произошло? Что для Вас в данном случае значит «хорошо»?

О.М.: Хорошее – это то, что ты можешь сказать хорошего о мире, то, что вызывает радостное удивление, то, что требует думанья о том, что ты пережил. В этом суть вопроса о хорошем. Хорошее – в чём угодно, это твоя мысль о том, в чём ты чувствуешь людское благо. В силу обстоятельств я существую в мире гуманитарного знания и художественного производства, вещи из этой сферы чаще всего и попадаются на глаза; может быть, на них обращено любопытство, и они всего лишь его удовлетворяют. Это банальная ситуация: посмотрел, например, кинофильм (а кто их не смотрит!?), чем-то впечатлился (один я разве впечатляюсь!?). В процессе думанья создаётся мысль. Мысля о хорошем, мы славим жизнь и её творца, кто бы он не был.

С.Д.: А с какой целью Вы задаете этот вопрос студентам? Может, Вы подводите к тому, что ничего хорошего не происходит, исходя из Вашей реакции на ответы? Или же так Вы проверяете умение аргументировать?

О.М.: Во-первых, мне интересно, есть ли в мире действительно что-то хорошее (смеётся). Может, я что-то пропустил, ведь человек не способен всё охватить. Во-вторых, это способ активизировать умственный процесс. Человек должен осознавать, как он живёт, что видит, и как-то это оценивать. Можно, конечно, жить эмоционально-чувственными реакциями. Но когда человек берётся говорить о хорошем, он приводит некие аргументы, думает, а думание – это важно, это понимание того, где ты находишься и что с тобой происходит.

Об этом я и спрашиваю: скажите, где вы находитесь, что с вами происходит. В этот момент вырабатывается привычка думать – она не помешает, по крайней мере, пока ты учишься на факультете журналистики.

Я постоянно спрашиваю: «Что хорошего в том, что вы называете хорошим?» Вообще-то мои замечания указывают на слабость вашей аргументации и как бы призывают укрепить её более весомыми доводами. Но чаще всего они воспринимаются как неприятие вашего хорошего. Ему, мол, ничего не нравится, на всё-де с высока глядит. Это позиция современного человека, позиция человека, с радостью начинающего обижаться: непризнание – повод перестать считаться с окружающими. Ну да, как можно с сомневающимся человеком вести разговор, он токсичен (смеётся), он депрессивный. Я мрачный и депрессивный, это же всем известно.

С.Д.: Поговорим о литературе. На одном из занятий в разговоре о смысле чтения литературы Вы произнесли следующее: «У меня не было выбора, меня заставили». Что это означает?

О.М.: По воспоминаниям родителей, я не хотел учиться читать. И меня насильно заставили овладевать этой хитрой наукой, кажется, даже применяли какие-то меры физического воздействия (ухмыляется). Ну и что? Дело не в том, как это получилось, главное, что получилось и что с этим делать. Кстати говоря, в детстве и в юности я читал довольно много, но это было попутно и ничего совершенно не значило. В те годы я занимался совсем другими делами: с утра до вечера гонял мяч на улице. Когда обстоятельства заставили изменить образ жизни, навык чтения пригодился. Может быть, всё началось с беспомощности. Прочитал я как-то одну книгу, «Преступление и наказание» называется. Произошло это случайно: надо было сдавать сочинение, а учебник, по которому я иногда импровизировал сочинения (иногда – потому что я вообще за них редко брался), не давал внятного представления о книге; почему-то я решил почитать Достоевского. Прочитал и обнаружил, что ничего не понял. Роман произвёл невероятно сильное впечатление, мощнее ничего не испытывал ни до, ни после; было ощущение родства со всеми этими людьми, с Раскольниковым, Свидригайловым, Мармеладовым, но их мир был странный и непонятный, и я сам себе стал странен и непонятен. Сочинение так и не сочинил.

Я смотрел на писателей раскрыв рот, считал, что они боги: Короленко, Тургенев, Достоевский. Не верилось, что они такие же, как мы, всего лишь люди. Они знают, что у меня творится в душе, понимают то, что недоступно мне, то, что я сам не понимаю; владеют некими тайнами существования. Мне хотелось быть хоть чуть-чуть таким же; чтобы хоть как-то разбираться в жизни. Что значит «хотелось»? Это было мечтание; а настоящие мечтания не должны исполняться.

С.Д.: В каком возрасте Вы поняли, что полюбили литературу?

О.М.: Да не люблю я литературу (возмущённо).

С.Д.: Но если бы Вы не любили, Вы бы не преподавали её.

О.М.: Преподавание – это меньшее зло. Мои интересы лежат в другой области, и преподавание даёт хоть какую-то возможность их реализовать.

С.Д.: То есть Вы в процессе исканий…

О.М.: …в процессе исканий любви к литературе? Нет, боюсь, я её уже не полюблю (смеётся). Есть графомания, то есть страсть к письму, а есть своего рода «легомания», что ли, от латинского lego –читать; то есть страсть к чтению. Эта страсть физиологическая, чтение – моторная деятельность: читаем и получаем удовольствие. Не такое, конечно, большое, как тогда, когда играешь в футбол или ешь котлету (смеётся). С этой точки зрения чтение никогда не было для меня удовольствием, ведь понимать трудно. В определённом смысле это проблема. Неприятно осознавать, что ты что-то не понимаешь, но гораздо тяжелее – думать и понимать. Как можно это любить? Это любить невозможно. Я занимаюсь литературой, потому что она неизбежность, как труд для изгнанного из Рая Адама, каждодневный труд: «хлеб наш насущный даждь нам днесь».

С.Д.: Вы же не заставляете себя насильно читать, правильно? Тогда зачем читаете?

О.М.: По привычке (улыбается). В поэтической речи мысль и чувства получают форму – своё идеальное бытие. В обыденной жизни мы только мычим или мурчим, выражаем желания и антипатии; но услышать голос ближнего, обратиться к нему – для этого требуется иной язык. Я привык к этому: когда поэт говорит со мной и когда я говорю с поэтом. Иногда кажется, что некоторые книги были написаны только для меня. И никому больше не предназначались.

Такая привычка; не могу от неё избавиться. Дурная привычка.

С.Д.: Почему «дурная»?

О.М.: Потому что портит здоровье – зрения уже почти не осталось... и не только зрения.

С.Д.: Что Вас вдохновляет на написание книги? Какие чувства наполняют?

О.М.: Я литературовед, это особенное писательство. Музы для нас не поют. Испытываешь чувства, когда читаешь (вообще чтение – это моторная деятельность); возникает иллюзия понимания, ты, как можешь, с ним обращаешься, будто бы становишься нравственнее или, на худой конец, повышаешь свой культурный уровень (ухмыляется). Со временем книга (стихи, проза, что угодно) всплывает, как неоконченный разговор, как переживание, что сказанное писателем недослушано. Начинается думание, и оно идёт вне зависимости от твоего хотения, это долг, как будто тебе дали взаймы и теперь ты обязан вернуть. Если я что-то пишу, о каком-то романе, каком-нибудь писателе, я исполняю обязанность, которой не могу пренебречь; обязанность благодарности, если сказать совсем кратко. Я пишу лишь о том, что мне представляется ценным; меня не прельщает разносная критика, хотя она более всего возбуждает, а кому-то, безусловно, и тешит самолюбие. Ругать – это легко и приятно, это не труд, это развлечение. Подбирать точные слова о вещах важных и удивительных, открытых тебе поэтом, тяжело, но это приключение, подобное плаванию Магеллана или путешествию Николая Пржевальского. Мысль растёт как снежный ком – и по ходу своего осуществления меняет форму и вид, оказываясь в иных временах и иных пространствах. Обо всех своих авторах я так и писал.

С.Д.: А что Вас натолкнуло написать о поэзии Заболоцкого такую объёмную книгу?

О.М.: Написано было гораздо больше. Недавно вышла новая книга о Заболоцком, тоже большая – 300 страниц. «Генезис поэтики Н.А. Заболоцкого» – всего лишь докторская диссертация, но это официально. Она появилась случайно и неслучайно. Я человек увлекающийся, не понимаю однолюбов, всю жизнь таскающих в руках одну и ту же книжку, будто это Священное писание. Помимо Платонова меня много что интересовало, и проза, и поэзия. Впрочем, я не думал о докторской, пока мне о ней не стали настойчиво напоминать. Во времена оны были люди, которые ревниво относились к чужой научной карьере. Вот эти люди совали палки в колеса, чтобы осложнить жизнь в науке. Обычно кандидатскую расширяют и превращают в докторскую. Они думали, и я так хочу, дополнить кандидатскую об Платонове. «Нет, – говорят, – пиши о другом». Вот я и стал писать о другом. И не только о Заболоцком, между прочим. Заболоцкий – это впечатления юности. «Столбцы» – книжка необычная, совершенно новая и оригинальная. Даже по меркам поздних 1980-х, когда я её прочитал. Что-то о Заболоцком было у меня написано ещё в университетские годы, какие-то заметки. Поэтому для меня не было вопроса, о ком писать после Платонова.

С.Д.: Можете кратко описать свое отношение к Заболоцкому и его творчеству?

О.М.: Кратко не могу. Он очень интересный и глубокий поэт, его стихи, с одной стороны, вызывают сильное эмоциональное переживание, с другой – отображают эпоху и её устремления; это экспрессивная поэтическая речь и интеллектуально широкая мысль. Заболоцкий был поэт, улавливавший в гуле настоящего вневременное. Он вращался в кругу молодых людей, знавших античную философию, поэзию, живопись, общался с Павлом Николаевичем Филоновым, художником огромного масштаба, Константином Эдуардовичем Циолковским, неординарным мыслителем и большим учёным. Заболоцкий сгенерировал особый ментальный мир и создал такую замечательную и поразительную поэзию. Заболоцкий для меня важен ещё и потому, что в его стихах был опыт преодоления культурного провала революционной эпохи, эпохи, в чём-то похожей на ту, в которой мы очутились после развала СССР.

Отношение – это «считаю гением» или «не считаю гением». Но это пустые слова. Может, на публике так и оценивают поэтов, чтобы памятник поставить. А мне зачем памятник? Ходить туда-сюда, «чтобы тропа не зарастала», как сказал один народный гений?! Важно то, что во мне происходит, когда я читаю. Мне интересны авторы, которые стремятся осмыслить опыт существования – опыт всегда индивидуальный и одновременно всегда родовой, реальный только тогда, когда человек говорит о нём по-своему. Часто они не слишком хорошо известны, у них скучные биографии, неактуальные темы, «тяжёлый» язык. Например, Борис Божнев, Юрий Одарченко, Сергей Нельдихен, Алексей Чичерин, Юрий Козлов, Сергей Соловьёв. Чтение их произведений – важные события моей жизни. Так что моя биографии будет ещё скучнее (смеётся).

С.Д.: Получается, что Заболоцкий и другие перечисленные Вами авторы не входят в число тех 90% «глупых поэтов», о которых Вы как-то говорили? Процитирую: «Поэтов не люблю, они все глупы. Ладно, 90% глупы».

О.М.: Естественно, я выразился утрированно. Наша поэтическая традиция во многом создана и во многом продолжает романтическую поэзию, поэзию, которая обращена к внутреннему миру человека, его эмоциональному состоянию и переживаниям. Увы, в этой поэзии не слишком много мысли. Она поверхностна; хотя и внешние эффекты, разумеется, требуют большого мастерства. Пушкин писал Петру Вяземскому по поводу его стихов, по его мнению, неудачных, но именно из-за их ума: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Такой и является поэзия по преимуществу, особенно современная: эффектной и глуповатой. Не глупой, глуповатой.

Но в русской поэзии есть и другая линия, условно говоря, ломоносовская. У этой поэзии «лица не общее выражение». Сложный синтаксис, неординарный интеллектуальный ракурс, функционально непривычная метафорика, семиотически значимая изобразительность. Это не Пушкин, это Евгений Баратынский. О нём Пушкин говорил: «Он у нас оригинален, ибо мыслит». Не удивительно, что его забыли практически при жизни. Тут у нас в журналах не протолкнуться от стихов и поэм, а он пишет своего «Последнего поэта», предрекая упадок поэтической культуры; популярный у публики Нестор Кукольник воспевает паровоз и ликующий в виду близящегося торжества прогресса «наш народ», а Баратынский сочиняет мрачную антипрогрессистскую утопию «Последняя смерть».

Такая поэзия бала и в ХХ веке, есть она и сегодня. Юрий Кузнецов, Александр Величанский, например. Иван Жданов, Ирина Ермакова. Её немного, но такой поэзии много не бывает.

С.Д.: А Вы пробовали писать лирические произведения?

О.М.: Допустим, писал в определённый период, не слишком длительный. Кто в юности не писал? Чтобы заниматься литературой, прежде всего нужно быть графоманом, иметь манию письма, получать от этого удовольствие. Писать всегда сложно, никакого удовольствия. А учитывая мой бэкграунд, сложнее в 10 раз: учился я спустя рукава, ручкой пользовался по большим праздникам, руку не набил, а без этого – ну, какой из тебя писатель?! Когда ты поступаешь в университет в 22 года, а заканчиваешь в 27-м, вряд ли у тебя что-то набито, кроме синяков и шишек; но для поэзии они бесполезны. А теперь-то и подавно не стал бы писать: стихи большинства современных авторов – это в другом порядке расставленные слова из прочитанных в молодости стихотворений. Они и сами так пишут и от других требуют.

С.Д.: Почему Вы так поздно поступили в университет?

О.М.: Потому что не понимал, чем я мог бы заниматься. Что-то делал по инерции, оставшейся со школьных времён. Например, симулировал образование. Надо учиться в ВУЗе; раз надо, поступаем в Политехнический институт. Почему в Политех? Там мой отец когда-то учился, я об этом месте хотя бы что-то слышал. И так несколько раз, ведь оттуда меня регулярно отчисляли. В ту пору я чувствовал себя в своей тарелке только тогда, когда оказывался на футбольном поле; чаще всего там я и был, а не в учебной аудитории. Тем более в одной группе со мной учились люди, занимавшиеся футболом практически профессионально. Они, правда, были не такими отвязанными, как я, и немножко поумнее.

С.Д.: Хорошо, вернемся к Пушкину. С самых ранних лет нас учат тому, что Пушкин – великий поэт и писатель, все выдающиеся поэты последующих поколений придерживались его идей. Вы согласны с этим?

О.М.: Никакие поэты не придерживались его идей – это миф. Да и вообще – младшие не хотят быть похожими на старших. Был у нас преподаватель в университете, вёл «Современный русский язык», профессор Лыков, так вот как-то Алексей Георгиевич говорит: «У Лермонтова идеальный поэтический синтаксис, образец для пишущих». С точки зрения сочетания синтаксиса и семантики – поэта лучше Лермонтова в русской литературе нет, это правда. Пушкин рядом не стоит. Проблема не в этом, проблема в образцовости. Спрашиваю у Лыкова: «Алексей Георгиевич, если Лермонтов образцовый поэт, почему никто не хочет ему подражать?» Алексей Георгиевич был человек больших знаний и немалого ума, тем не менее он даже не понял вопроса.

Мы держимся своеобразного предубеждения об признанных писателях: считаем, что они – светочи, с которых нужно брать пример, но не хотим замечать того, что общество требует от пишущего новизны, «вклада в развитие литературы» и т.п. Вообще стремление к новизне остаётся неосмысленным, и именно поэтому понятие традиция – пустой звук, если не лицемерие.

Пушкин давным-давно не определяет путей русской литературы. Пушкин – это символическое выражение тех вещей, которые являются фундаментальными для современной культуры. Собственно говоря, это имеет лишь опосредованное отношение к Пушкину-поэту. Это особенность культурного строительства, обязательная для любого народа. Плохо, когда пушкинская поэзия утрачивает непосредственность и становится дидактическим пособием. Если ты ценишь поэзию Александра Сергеевича, скажи ему спасибо, что он своей лирой пробуждал чувства, возможно, даже добрые. Пушкин – великий поэт, но он один из плеяды великих русских поэтов. У нашей поэзии много образов, она не портрет, а мозаика. Русские поэты дополняют друг друга, даже если их противопоставляют, как это было в 70-е годы XIX века, когда молодёжь кричала, что Некрасов выше Пушкина.

С.Д.: Вы считаете, что книга может не понравиться только глупому человеку? Снова процитирую: «Вот начинает читать человек. Кто виноват, если ему книга не нравится? Он сам виноват. Он глуп».

О.М.: Речь идёт о ситуации, когда человек не принимает серьёзную книгу. Для него это слишком утомительно. Сейчас потоком идут рецензии, в которых книги хвалят на такой манер: «Роман написан лёгким и доходчивым языком. Читатель не останется разочарован: кто бы он ни был – домохозяйка, менеджер или профессор, он обязательно найдёт для себя что-то интересное». Люди разные и, не будем заблуждаться, большинство не имеет развитых культурных способностей. Если книга нравится всем, это значит, что в ней нет ничего, кроме банальностей, потому что всех удовлетворить могут только банальности. О лёгкости и доступности чтения я не говорю: складывается впечатление, что у нас ограниченные умственные способности, нам нужно как-нибудь попроще, а то мы не поймём, мы же идиоты. В каком-то смысле книга сама выбирает себе читателя, отношения с книгой дают возможность взглянуть на себя со стороны и составить представление о себе.

С.Д.: Как Вы считаете, может ли представитель нынешнего поколения стать великим писателем? Есть ли вообще надежда на современного человека?

О.М.: Я думаю, не может. Понятие о великом писателе потеряло смысл. Великий писатель больше не нужен обществу. У нас нет времени вникать в его идеи, у нас воркинг, шопинг, тренинг. Можно стать популярным писателем, успешно продаваемым или уважаемым в узких кругах. Можно стать тем, о ком в читательских аудиториях будут говорить: «О! Это классика». Это, конечно, возможно, у нас есть даже живые классики. Их уже намного больше, чем просто классиков. Кто-то из них – большой и сильный поэт, кто-то – средний, кто-то – вообще никакой. Но великим никто из них не станет. Современный писатель не владеет умами и уже не будет ими владеть. Поэтому разочарую вас, я же токсичный человек, великими писателями вам стать не грозит.

С.Д.: Представляете ли Вы себя в другой сфере деятельности? Я имею в виду работу в другой профессии, без контакта со своими студентами.

О.М.: Сейчас это дело невозможное, а раньше, конечно, я многими вещами занимался. В пятидесятилетнем возрасте думать о другой деятельности бессмысленно, потому что я ничего не умею... точнее, умею только думать. Хотя даже думать уже не хочу, но никак не могу остановиться.

С.Д.: А если не думать, то что? Разве есть выбор?

О.М.: Созерцать, медитировать. Или вот спросите своих однокурсников, что они делают; и напишите, что Олег Николаевич этим бы и занимался, если бы не думал.

С.Д.: А какое у вас отношение к студентам?

О.М.: Никакого отношения у меня к ним нет. А каким оно может быть?

С.Д.: Например, есть преподаватели, которые любят общение со своими учениками, с удовольствием ходят на лекции, семинары, чтобы в очередной раз поделиться чем-то интересным.

О.М.: У меня по-разному. Иногда с радостью, иногда без радости, иногда просто хожу, не понимая – зачем. Вот к восьми утра едешь, только проснулся, не соображаешь, что происходит, но на работу надо. Педагогическая деятельность – вещь для меня непонятная. «Умный научится без меня, а дурак ничему не научится». Чему один человек может научить другого? Опыт показывает, как ни учи, всё равно не научишь.

С.Д.: Вы прям в этом так уверены?

О.М.: Уверен ли я?.. Я в этом не уверен, но раз на раз не приходится (смеётся). Каждый раз у меня есть надежда на то, что студенты расскажут что-то интересное. Что-то такое, что развеет тоску моего собственного знания.

Потому что то, о чем я говорю вам, я знаю, и мне это говорить неинтересно. Говорить одно и то же – это не прикольно, мы не роботы и не компьютеры. Вас пять групп, каждой я пытаюсь по-разному дать одни и тот же материал и жду заинтересованного ответа, чтобы можно было импровизировать разговор, не повторяться. У меня хватает знаний, чтобы о любой вещи говорить неожиданно и долго. Нужно, чтобы меня кто-то как бы окликнул, а то получается, что я сам с собой разговариваю. Я всю жизнь разговариваю с самим собой, я неплохой собеседник, но вслух я предпочитаю говорить с другими людьми.

Преподаватель – это ещё и амбиция, я захожу в аудиторию и понимаю, что я могу сейчас стать практически как рок-звезда. Я смотрю на всех свысока, покровительственно, конечно, но свысока же, с высоты своих знаний и должностных возможностей. Которых иногда больше, чем знаний, – шутка. Вот только осознания значимости своей персоны у меня (почему-то) нет, поэтому передавать знания просто потому, что они у меня есть, мне неинтересно.

Университет – это беседа преподавателя и студента, говорение об одном и том же, но с разных точек зрения: с точки зрения знания и с точки зрения незнания. От неё что-то остаётся в голове и душе, ведь это весёлое занятие, весёлое и интересное. Ну, должно оставаться.

С.Д.: Может, поэтому Вас студенты и ценят?

О.М.: Меня? Студенты? Что-то ты, по-моему, путаешь (смеётся).

С.Д.: Да, о Вас всегда говорят в хорошо, ваши выражения записывают на каждой паре, цитируют.

О.М.: Я безостановочно иронизирую и утрирую, это, наверно, и производит впечатление. Неправильное, естественно. Потому что я человек серьёзный. Ну да, надо что-то делать, чтобы было не так тоскливо. Чопорность хороша только перед белым танцем, это не мой порок. Я сам себя развлекаю общением с вами. Любой труд – тяжкое усилие, и преподавательский тоже, а жить нужно при любых обстоятельствах, как поется в одной песне. Из кинофильма «Мэри Поппинс, до свидания». Помните? Песня про дождь: «Полгода плохая погода, полгода совсем никуда…». Так вот, вся жизнь в некотором смысле – сплошной дождь, и никуда от него не спрятаться. «Но откладывать жизнь никак нельзя»: пока идёт дождь, идёт твоя жизнь. Сделай её интересной хотя бы самому себе, может, ещё кому-нибудь станет интересно. Я разговариваю с вами на вашем языке, выворачивая его наизнанку. Он пустой, и заслуживает, чтобы над ним позубоскалили. Но это не значит, что я такой же, как и вы.

С.Д.: Какую оценку Вы можете дать современному поколению? Оно вас радует или больше огорчает?

О.М.: Оценку дам на экзамене. Каждому – свою… Всё становится хуже. Наши родители были лучше, чем мы. Что говорить о вас… Я уже 20 лет работаю на факультете, и, хочешь – не хочешь, бросается в глаза: те, кто учился в конце 90-х – начале 2000-х, знали больше, имели больше интересов, хотели больше.

С.Д.: Вы, наверное, заметили, что последние два года подростки рвутся быть именно журналистами. Раньше такого ажиотажа не было. Почему вдруг такое рвение?

О.М.: Это какая-то коллективная истерия, затмение ума. Вызванное, наверно, тем, что молодым людям слепят глаза новые технологические формы: блоги, видеохостинги, подкасты, стримы, фейсбуки и прочее. У любого заблуждения огромный потенциал. Один литературовед, Виктор Шкловский, дал своей книге выдающееся название – «Энергия заблуждения». Кстати, книга о Льве Толстом. Есть заблуждения, которые приводят к открытиям новых реальностей. Этот большой набор на факультете тоже откроет новые реальности, но, боюсь, не обрадуется. Это растраченная впустую энергия. Впрочем, кто бы говорил: я сам растратил её столько, что хватило бы на троих. Ничего впустую не тратится, всё пригодится, надо только с умом распорядиться тем, что уже есть.

С.Д.: Как считаете, журналистика – это перспективная специальность?

О.М.: Человек может реализоваться во всем. Он может достичь мастерства, уважения и авторитета в любой области. Журналистика не исключение. Другое дело, что достигают единицы. А считать, что журналистика – это такая бездонная ниша, и нужен лишь диплом, чтобы туда сунуться, очень наивно. Достигнут единицы, но рвутся десятки тысяч. Тот, кто не достигнет, станет прахом и скоро скроется под ногами следующего поколения рвущихся.

Важно понимать, что в труде человек обретает своё достоинство. Тот, кто рвался, но не достиг, – прах, но тот, кто добросовестно и честно исполнял своё дело, не гонясь за достижениями, неподвластен Фортуне и неподсуден людям. Он по-настоящему состоялся – и как личность, и как гражданин. перефразируя Николая Глазкова, писавшего о поэзии, счастлив человек, лучше всех делающий своё дело.

С.Д.: Вы всегда с трепетом говорите о религии, о Боге, о людях, которые чтут Божии заповеди. Однако, Вы не раз называли себя буддистом. Ваше мировоззрение совпадает с сущностью этой религии?

О.М.: Я с трепетом говорю о Боге? Это не трепет: это разговор всерьёз. Слова давно потеряли обязательность, это хорошо ощущается, особенно когда видишь, в чём студенты находят смысл произведений древнерусской словесности. Цену речи можно поднять только серьёзностью разговора, так я думаю. Мой буддизм самодельный, это, разумеется, не буддизм, это другое. Мой буддизм не религия, это практика – набор определённых действий, конкретная поведенческая модель или, если говорить совсем просто, непосредственный образ жизни; в этом и существует то, что обычно называют верой. Мне совершенно чужда идея поиска веры – некоей заданной в понятиях духовной системы: если смотреть правде в глаза, этот поиск ничем не отличается от посещения супермаркета, какого-нибудь «Магнита», где тебе предлагают на выбор сто сортов колбас. Человек живёт внутри семьи, рода, народа, природы, языка, культуры, они образуют его естество, и он их уникальное выражение. По-моему, в человеке должно всё переломаться, он должен быть опустошён, пуст, чтобы он ударился в поиски веры, да ещё в чужих для него краях, Америке, например, или в Индии. За этим всегда стоит жизненная катастрофа, хотя сам человек не всегда это понимает. Я не мыслю своей жизни за пределами русской культуры, культуры, наследующей античной и христианской Европе. В конце концов, у меня больше ничего нет. Но деятельное построение своего самосознания и стояние в себе, о чем говорил Будда, мне близко.

С.Д.: Опишите свое отношению к неверующим людям.

О.М.: Выгляни в окно, вот они ходят. У тебя есть к ним какое-то отношение? Пока они нам на ногу не наступят, пока они нас как-то не заденут, никакого отношения не будет. Есть конкретные вещи, которые могут задеть человека, тогда действительно что-то возникает. Пока симпатичные девушки с гитарами ходят по улице и что-то бренчат, не всегда потребное, всё нормально; когда они лезут в храм и начинают орать то же самое, что орали на улице, тогда и появляется отношение.

С.Д.: Есть люди, которые категорично относятся к неверующим, при этом внушительно подчеркивая свою правоту. А Вы снисходительны.

О.М.: Мне чужда религиозная борьба (как, впрочем, и любая другая, кроме атлетической). По-моему, она показатель дисгармоничности существования человека, его нежизнеспособности, в ней – неудовлетворённость собой и своим положением, и общества, которые в неё впадают, обречены. Собственно говоря, борьба – это внешний облик событий, суть событий – это всегда что-то другое, то, на чём стоит жизнь, то, что неочевидно, как причина.

Вера истинна в том, как человек живёт, как относится к ближним, что он есть в отношении к людям и природе. Люди – нечто большее, чем их взгляды, чем их слова и даже чем их дела. Быть правым не так уж и трудно, трудно понимать людей. Снизойти с высоты своей праведности, если она у тебя есть. Мы – в том числе и с теми, кого не принимаем, – в одном клубке жизни, в неожиданных и часто непонятных нам переплетениях. Нужно быть твёрдым в самом себе, и тогда твои поддадутся твои противники, изогнутся, как тростинка на ветру, и сломаются.

С.Д.: Вы однажды сказали: «Мужчину украшает всё, что относится к мужчине. Женщину украшает печаль и молчание». Молчание я ещё могу понять, но почему печаль?

О.М.: Да? Это я так говорил? О мужчинах? Женщина прекрасна в печали. Даже выглядит красивее, потому что печаль – это печать духовного переживания. Таким образом выражается душа женщины. Красота, да; но печаль делает красоту совершенной. А про мужчин я как-то туманно выразился. Украшает всякое проявление мужественности. Совершаешь мужской поступок, значит, ты красив. Для мужчины главное не быть женщиной.

С.Д.: Смогли бы вы себя охарактеризовать тремя словами?

О.М.: Неужели я такой простой, что меня можно охарактеризовать тремя словами? Я сложный, такой сложный, что потребуется несколько часов, чтобы хоть как-то о себе рассказать. Ни тремя словами не получится, ни тремя часами. Тем более, тщеславие – это смертный грех.

С.Д.: Тогда не будем впадать во грех. Перейдем к завершающему вопросу, который интересует всех студентов, в особенности, первокурсников. Что в Вашей кружке?

О.М.: Кофе, естественно. Что же ещё!? Алкоголь? Конечно, у меня такой способ говорения, что человек со стороны может подумать не только о коньяке, но и вообще… допустим, есть ли у него справка из психдиспансера? Есть, есть у меня справка, от нас требовали бумагу из этого учреждения. Что сказать, тоскливо жить так, как живете вы, поэтому я живу так, как вы не живете.

С.Д.: Олег Николаевич, спасибо Вам за столь интересную беседу.