Наша встреча началась с монолога Виктора Гавриловича…

Виктор Захарченко: Нас благословил петь в храме наш Святейший Патриарх Алексий II. Это был 95-й год… Поскольку это было в первый раз, я очень-очень волновался, волновался и хор. Мы пели днем для Святейшего у атамана. Пели, в том числе, и молитвы, и духовную музыку. Мы спели на стихи иеромонаха Романа «Матушка Добрынюшке наказывала». Там есть такая строка: «И пока в Церквах Божиих молятся, / Панихиду не правь по Святой Руси». Правильно. Вот пока в церквах молятся – не надо. Пока молятся, еще не известно, чем все закончится.

И вот Святейший говорит: «Вы, конечно, коллектив светский, но хотя бы по праздникам, в порядке исключения, два-три произведения в храме спеть могли бы…» И пригласил нас на службу в 5 часов вечера. А я говорю: «Святейший, мы начинающие… мы еще не умеем…» Он тогда сказал вот такую фразу: «Побольше было бы таких начинающих – вы прекрасно поете, приходите».

И вот он нас благословил тогда петь в храме. Фотография дорога мне тем, что она запечатлела, как он благословляет меня. Удивительная фотография! Мгновение остановилось. И потом вот эта преемственность, понимаете, как бы со стороны наших патриархов, нашей патриархии… То есть относятся к нам, как к детям, как к родным.

Юрий Павлов: Я прочитал многие ваши интервью, воспоминания, и мне особенно запала в память следующая история. Вы, 7-летний, вместе с сестрой-третьеклассницей идете в соседний хутор за 7 километров просить милостыню. Этот поход, примитивно говоря, заканчивается ничем, милостыню не дали, собаки напугали – вы возвращаетесь обратно. Это сюжет для рассказа, повести, это начало романа… Потрясающая история. И если бы писал зарубежный автор на эту тему, он бы рассказал об изломанной человеческой судьбе – бедные дети.

Если бы этот сюжет взял современный русскоязычный автор типа Улицкой или Дмитрия Быкова, он бы написал о «скверне русской души». Вы же говорите: «Люди жили бедно – укорять их нельзя». И эта реакция проходит через всю вашу жизнь. То есть если исходить из постулата: бытие определяет сознание, то из такого детства, таких историй вы должны были вынести чувство озлобления, мести – недобрые чувства. Но вы помните, с теплым чувством говорите обо всех, кто когда-то встретился на вашем пути – и соседи (когда вы уезжали учиться, дали кто мыло, кто ботинки), и тетя Маша, которая бесплатную котлету вам в столовой давала, и преподаватель Манжелевский, и, конечно, Владимир Минин, и Евгений Гиппиус, и многие другие. У меня возникает вопрос: как христианское отношение к людям пришло в вашу жизнь, хотя, казалось бы, внешние обстоятельства, опять же, если исходить из этой материалистической, атеистической логики, вас к таким чувствам не подталкивали. В чем истоки вашего христианского отношения к человеку которое, прошло через всю вашу жизнь. Откуда это?

В. З.: Из раннего детства, от матери. У меня есть в планах, если Бог даст, написать книгу о ее жизни, если хотите – житие. Мама не святая, святые на небе. Таких, как моя мама, в огромном Советском Союзе были миллионы. Описать жизнь мамину – косвенно описать другие жизни. Мама сама не раз говорила, что она не одна такая. Сколько их… Мужей похоронили, дома остались одни, с детьми. Голод, холод, разруха – и надо выживать. Когда ты становишься взрослым, начинаешь размышлять, то поражаешься: как это можно было? Как? Моя мама была невысокого роста, очень худенькая (килограммов 45, это максимум). В чем душа держалась? Непонятно. А она всю жизнь чувалы (мешки) носила и говорила: «А как же? А кто ж их будет носить?» Вот эти женщины – физически немощные – делали всю мужскую работу.

А если брать степь, урожай, уборку и так далее? Кто там был? Женщины.

Если комбайнером или трактористом был мужчина – это было исключение. Раз не взяли на фронт, то была какая-то очень существенная причина, чаще всего, – инвалидность». Женщины в то время совершали какие-то просто удивительные подвиги. Сейчас мы с вами говорим, в День Победы, что наши мужчины проявляли героизм и клали свои головы за Россию-матушку. Это все так. А вот женщины – это особая статья. На них лежала такая тяжесть. Они кормили страну. Мужчины воевали, Родину защищали, голову на плаху положили. Но их кто-то должен был кормить. Все делали женщины. И когда я с этой точки зрения начинаю рассматривать мамину жизнь, просто поражаюсь. 

Мы жили в советское время, когда официальной идеологией был атеизм, когда разрушались и закрывались храмы и даже священников расстреливали. Как же в это сверхтягостное время мама стала верующей? Ее – сироту – в шесть лет забрал батюшка к себе в семью как няню. У батюшки было много детей. И мама часто рассказывала про этого батюшку – отца Тихона. Она видела с детства, как батюшка по ночам стоял на колюшках (на коленях) и молился, молился. Она видела все время молящегося и бьющего земные поклоны батюшку. В шесть лет! Она хорошо помнила, как арестовали батюшку. Чекисты не дали батюшке даже обуться, и он по снегу шел босиком. Матушка плачет, дети кричат...

Моя мама была неграмотная. Ее научил писать батюшка. Мамины письма остались. Она писала без запятых, без больших букв. Я ей говорил об этом, а она мне: «Витька, грамотни – воны поймуть». И в этом она права. Я-то могу разобрать, но не могу читать мамины письма, потому что они пронизаны такой неизмеримой материнской любовью, болью, переживаниями.

Моя неграмотная мама знала молитвы и любила петь. Я как-то записал ее духовный стих «Бедная птичка в клетке сидит». Я записал его очень давно, и, что интересно, когда записывал, меня там не текст захватил: там про Господа Бога – «как полечу я в далекий край, там я увижу пресветлый рай. / В пресветлом рае свечи горят, праведные души Бога молят». Но меня, когда я начал учиться, слова не очень интересовали. Меня заинтересовала мелодия. А слова – это же неважно. Оказывается – важно. И мама, помимо молитв, знала эти духовные стихи. От нее я записал их, народные песни. Я действительно пуповиной привязан к маме, и в прямом, и в переносном смысле, и оттуда питался всем – не только молоком, но буквально – ее песнями, ее духом, ее верой.

Каждый раз, когда вспоминаю то тяжелейшее время, я не проклинаю его. Я все равно в той жизни вижу много света. Для меня Дядьковская – это какая-то красота, что-то потрясающее. 18 лет я прожил в станице, нигде не бывал, и все, что у меня сформировалось: понятие красоты, отношение к женщине – сформировалось там и тогда, а моя мама была для меня образцом. Народные же песни определили мое представление о прекрасном, о духовно-нравственных идеалах, в частности о том, какие должны быть отношения между мужчиной и женщиной. Поэтому я очень рад, что Господь Бог меня сподобил 18 лет прожить в станице.

Ю. П.: То есть если подводить итоги, то вас как личность сформировали мама, семья, станица и народная песня?

В. З.: А еще школа. С какой любовью я сейчас вспоминаю и учебу, и учителей. Мне очень нравилась география. Мечтал, читал книги. Библиотеки были – станичная и школьная – и все эти книги буквально глотались. Только возьмешь, прочитаешь и сразу бежишь менять. Учителя школьные остались в сердце на всю жизнь.

Ю. П.: Говорят, что народ жив, пока жива народная песня. Помню 60-е годы, когда я приезжал к бабушке и дедушке в Кропоткин, они каждый вечер пели казачьи песни. Пели не только они – пели везде, казалось, в каждом доме вечером поют песни. И помню один эпизод, когда дед говорит бабушке: «Давай исполним эту песню». «Нет, боюсь, души, духа не хватит», – ответила она. Мне кажется, что народ поет духом, душой, но сегодня-то народная песня как массовое явление исчезает или исчезла. В чем причины этого? И возможно ли, что подобное массовое народное пение возродится?

В. З.: Вопрос очень хороший. Вопрос емкий, на него трудно ответить коротко, но тем не менее. Все правильно. Многие народные песни близки по своему содержанию к молитвам. Именно к молитвам. Ибо, смотрите, народ сам сочиняет для себя. Причем сочиняют не профессиональные поэты, композиторы. Сочиняют сами люди. Первый вопрос: зачем они сочиняют? Наверное, для того чтобы мы себя осознавали как целое, как народ единый. Но что делает людей определенной семейной родовой общности народом? Конечно, вера. У каждого народа есть вера. Помимо веры, у народа есть язык. На одном языке мы говорим и друг друга понимаем. Дальше – традиционная культура. Традиционная – значит, была до того и будет дальше, от одного поколения к другому. За столетие, скажем, четыре поколения проходит, и они передают друг другу традиции.

Но как будет жить в будущем то, что сформировалось традиционной культурой? На протяжении восьмидесяти лет я видел, как меняется жизнь. Сегодня, насколько она не похожа на то, что было в моем детстве. Сегодня другие люди, и все другое, и оно никак не стыкуется, казалось бы. Но в то же время, скажем, как быть с народными песнями? Когда я слышал народные песни в своей родной Дядьковской, они настолько меня потрясали! Я слышал, как люди пели, они пели чаще всего со слезами, причем пели не только за столом: едут на работу – поют, на работе – чем бы ни занимались – поют, с работы едут – поют. «По за лугом зэлэнэнькым…»

Поют – и душа радуется. Когда я маленький слышал эти песни, у меня появилась такая дерзкая мысль: вот бы эти песни услышали все люди на планете! Так это красиво, захватывающе – пусть знают все! Я ходил, махал руками, я жил песней. Для меня песня всегда была самым главным.

Меня очень волнует, как сохранить народную песню сегодня, как исполнять народное творчество на сцене?

Сейчас у меня есть ответ благодаря долгим размышлениям и тем учителям, которых послал мне Господь Бог: на сцене народное искусство должно жить в иной форме – концертной, сценической. Смотрите, в быту слушателей нет. Разве на свадьбе поют для слушателей? Они собрались и поют про невесту. А как на сцене быть? Это – целая наука. Если мы просто будем делать копии, а копии выносить на сцену, мы будем компрометировать само народное искусство. На сцене – образы, народное искусство должно трансформироваться. На вопрос: что делать с народным искусством, – ответили наши русские классики: Глинка, Мусоргский, Римский-Корсаков, Свиридов, Гаврилов. Они утвердили, что на сцене народные песни нужно представлять в каком-то ином виде. Каком? У всех по-разному. А если мы делаем копию, то я не могу ее воспринять, потому что это – копия. Да, копии могут быть очень талантливыми, но это не меняет дела. Так что же делать на сцене? Вот главный вопрос, которым я занимаюсь. Все мои научные изыскания этого порядка. Я начинаю погружаться в то, что такое фольклор, мелодия, гармония, народная песня.

Получается, что у каждого народа есть своя миссия, свой священный долг перед Господом Богом, вне зависимости от того, знает это народ или нет. Эти песни несут в себе заряд, тот, который надо сохранить. Но бывают песни, которые пожили определенное время, сделали свое «дело», а дальше – другие песни. И такое может быть. Но какие песни остаются на века, несут вечные ценности? Семья – это извечно. Распад семьи – это распад мировой. И если семьи распадутся у каждого народа – все, история на этом закончится.

Сохранять надо традиции для того, чтобы на сцене успешно исполнять, чтобы это доходило до сердец и до умов тех, кто слушает и смотрит, надо, чтобы все это делалось по законам сцены, по законам сценического искусства, а не так как в быту.

Необходимо взять все то, что мы записали от талантливых исполнителей в разное время. В любом хуторе, селе – кубанском, российском (я сейчас имею в виду не только культуру нашу, а – общую) – фольклор каждого народа должен быть отражен в сборниках, записях, нотах, звукозаписях и так далее. А вот потом пусть современники думают, как приспособить старое к новым условиям. Но классика всегда будет вершиной, народное творчество, фольклор останется основой подлинного искусства. Фольклор – это зерно, которое потом обязательно прорастет.

Я в детстве мечтал, чтобы мои песни услышал весь мир, оно так и получилось. За 44 года работы в Кубанском казачьем хоре мы были на всех континентах, собирали залы по 10 – 15 тысяч человек. Японцы, китайцы и другие народы дружно принимали нас… Я понял, что то искусство, которым занимается Кубанский казачий хор, доступно на всех континентах для всех народов. Мы были более чем в 60 странах.

Я такую задачу и ставил, чтобы все наши песни услышали все и вся. И если люди бы их не принимали, я бы занялся чем-нибудь другим. А раз принимают – пожалуйста, получайте. Но я подаю песню не просто как копию. А прошу Господа Бога дать мне мудрости сделать что-то такое, чтобы песня захватила зрителя.

Искусство обладает огромной силой. Есть такое слово «катарсис» – очищение души. Если взять симфонию, Девятую Бетховена или Шестую Чайковского. В Девятой есть слова, а в Шестой – ничего, но она потрясает, без слез не уйдешь. Не найдешь таких слов, чтобы выразить чувства, душа рвется. Слезы есть, но слезы умилительные от того, что ты понимаешь: происходит очищение, становится легко, как после причастия. У искусства – высокая миссия. Музыка – это язык души, мы, Кубанский казачий хор, – носители народного духа.

Маргарита Синкевич: В одном из интервью Вы сказали, что большая часть певцов не понимает, о чем песня. И вы очень осторожно, тонко разворачиваете полотно народной мудрости, народной правды перед людьми. Современный человек теряет способность слышать вечные смыслы? Или это понимание – качество избранных?

В. З.: Я не думаю, что это качество избранных, но многие современные люди утратили способность слышать и понимать музыку, вечные смыслы. Сегодня ситуация и мир другие. Информационное пространство огромно, это океан, и в этом океане – самая разнообразная, часто противоречивая информация. Здесь очень легко затеряться. Я, конечно, имею в виду информацию музыкальную. Возьмите все каналы, шоу-бизнес – такая музыка звучит день и ночь, это наше окружение.

Но есть и другая жизнь… Надо утром встать, послушать, как петухи кричат, коровы мычат… Когда я слышу эту музыку, то знаю, что за корова мычит… Это моя музыка. Я очень рад, что воспитывался и на такой живой музыке.

Та часть людей, которая ориентируется на классическую музыку, устойчива. И, слава Богу, мы пока не дошли до ручки с классической музыкой – она есть. Сегодня в классической, симфонической музыке есть хорошие композиторы, но мы их не слышим и не услышим.

Сегодня мир иной, звуковой мир иной. Техника направлена на уничтожение живого. Я очень рад, что воспитывался на живой музыке. Техника, которая есть, направлена на уничтожение живого. Вот говорят – прогресс. Но прогресс – это только технологии, нет прогресса в нравственности. Мы с каждым днем становимся хуже и хуже: более развратными, жадными, жестокими. Разрешаются однополые браки, даже венчания у католиков. Все можно. В 16 лет девочки могут выбрать себе пол. А как это – выбрать пол? Это же безумие! Но откуда-то же это идет.

Наука без Бога сегодня позволяет менять пол. Но такие люди ведь не могут родить ребенка. Я расскажу вам одну притчу.Собираются в Европе самые выдающиеся гинекологи, которые принимают роды, со своими докладами научными. Главный человек, который открывал конференцию, говорит: «У нас есть тут женщина, которая родила троих. Первый родился слепым, второй родился глухим, третий – уродливым. Теперь она беременная вновь. Что ей делать? Аборт или рожать, какие предложения?» Все светила сказали единогласно, что надо делать аборт, так как у нее в генах что-то не так. А женщина сказала: «Буду рожать». «Но кого же ты родишь? Ты же видишь, что может больной родиться? Зачем ты делаешь несчастными своих детей?» Но она родила. Имя этого рожденного ребенка – Людвиг ван Бетховен. Я когда прочел эту историю – Господи! – рыдал. Он же был к концу жизни со стопроцентной глухотой – как это для композитора? Разговаривал он через письмо, на бумаге. У Бетховена была страшная болезнь: постоянно накапливалась жидкость в животе и в желудке, ее чуть ли не через каждые три-четыре часа откачивали. Представьте, невероятные боли, стопроцентная глухота, и его племянник, сын брата, алкоголик, требует у дяди деньги, с ножом донимает. А он пишет в это время Девятую симфонию. Самая радостная симфония на земле! Не трагическая, а – радостная. Можно спросить: «Ты что, дурак? Ты же умираешь! Что это такое?» Господь-Бог водил его рукой. Послушайте еще его Четырнадцатый квартет – какая это музыка! Да, там есть диссонас, но он же не слышал ничего: ми бемоль и ре одновременно звучат или, скажем, до и си бекар. Не слышал человек! Но все равно потрясающе.

Один из своих концертов я хотел назвать «Исполнить долг, завещанный от Бога». Я глубоко убежден, что то, что я делаю, – это промысел Божий. Я запрограммирован, как и вы, там, на небесах. И если посмотреть на мою жизнь, сегодня, я понимаю, что все было не зря, для чего-то. Даже вот то, почему я в Сибирском хоре 10 лет служил. А как бы я справился с Кубанским хором? Я хочу и книгу написать «Промысел Божий», в которой хочу показать неслучайный, высший смысл всей моей прожитой жизни. Многое могло не нравиться тогда, но сегодня все становится на свои места. Была у меня 22 года назад страшная авария, но я сказал только лишь: «Слава Богу за все!» Как меня было по-другому остановить с моими эмоциями, ведь я сверхэмоциональный. А если все эти мои эмоции запредельные где-нибудь не там выплеснутся? Да Бог его знает, что может быть. Эмоции нужно выплескивать там, где они принесут пользу. Поэтому Господь взял меня и стреножил. Я теперь понял, что те, которые лежат на смертном одре или в больнице, у них даже помыслов нет. Помыслы – это когда ты ходишь, там выпил, там попробовал, там посмотрел, а когда ты там – ты другой человек, потому что, может быть, до завтра не доживешь. Вот у меня был случай незадолго до 70-летия. Однажды дирижировал, и меня повело: состояние такое, незнакомое мне. И чувствую, что я не устою. И прошу Бога: «Дай хоть до 70 лет дожить, Господи!» А теперь я так не думаю. Когда Господь стреножит, он делает правильно. Он знает, как нужно. По велению Божьему я стал писать совсем другую музыку с тех пор. Это музыка духовная.

М. С.: Виктор Гаврилович, Вы были участником церемонии инаугурации президента России. Как вы оцениваете деятельность Путина? Чего ожидаете от Владимира Владимировича?

В. З.: Я готов подписаться под обращением президента. Я глубоко убежден, что Владимир Владимирович – на своем месте. С православной точки зрения, это как промысел: не просто «я хочу», «он захотел», а есть некие силы Божьи... Человеческую жизнь Господь Бог видит наперед. Ему известно все. Жизнь Владимира Владимировича – совершенно точно – промыслительная. Он пришел не вдруг и неслучайно. Поэтому у меня есть вера в него, в то, что он делает.

Россия – уникальное государство, у которого есть особое предназначение (это ведь абсолютная правда, что мы – Третий Рим), мы многонациональная страна, мы русские. Это слово обобщающее, соборное. Мы знаем, что в слово «русский» включено очень много других людей разных национальностей, вероисповеданий. И мудрость руководителя, который возглавляет такое государство, должна быть велика. У нас 85 регионов, и каждый из них как отдельное государство, и для того, чтобы всеми ими управлять, нужно не просто 7 пядей во лбу – тут и 70 не поможет, а чтото такое свыше, и поэтому я верю в то, что у Владимира Владимировича это есть. Он видит смысл своей жизни в служении не просто России, не просто народу, о чем Он сказал, присягая на Конституции, а – больше, через народ Господу Богу, потому что Господь с нами, Он не оставит Россию.